Неточные совпадения
— Все… только говорите правду… только скорее… Видите ли, я много думала, стараясь объяснить, оправдать ваше поведение; может быть, вы боитесь препятствий со стороны моих
родных… это ничего; когда они узнают… (ее
голос задрожал) я их упрошу. Или ваше собственное положение… но знайте, что я всем могу пожертвовать для того, которого люблю… О, отвечайте скорее, сжальтесь… Вы меня не презираете, не правда ли?
— Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна — Бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда с ней не сладишь! Этого «рожна» я и тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да ты это с чего взял: говорил, что ли, с ней, заметил что-нибудь? Ты скажи мне,
родной, всю правду! — умоляющим
голосом прибавила она, положив ему на плечо руку.
— Нет, это — плоды вашего дела! — резко возвысила она
голос. — В последний раз обращаюсь к вам, Аркадий Макарович, — хотите ли вы обнаружить адскую интригу против беззащитного старика и пожертвовать «безумными и детскими любовными мечтами вашими», чтоб спасти
родную вашу сестру?
Слышу, деточки,
голоса ваши веселые, слышу шаги ваши на
родных отчих могилках в родительский день; живите пока на солнышке, радуйтесь, а я за вас Бога помолю, в сонном видении к вам сойду… все равно и по смерти любовь!..
Он пел, и от каждого звука его
голоса веяло чем-то
родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль.
— Ступай назад, не теряя времени, — ответил Павел сиплым
голосом, и он отправился, не повидавшись даже с
родными, жившими в Москве.
— Ах,
родные мои! ах, благодетели! вспомнила-таки про старуху, сударушка! — дребезжащим
голосом приветствовала она нас, протягивая руки, чтобы обнять матушку, — чай, на полпути в Заболотье… все-таки дешевле, чем на постоялом кормиться… Слышала, сударушка, слышала! Купила ты коко с соком… Ну, да и молодец же ты! Лёгко ли дело, сама-одна какое дело сварганила! Милости просим в горницы! Спасибо, сударка, что хоть ненароком да вспомнила.
Он еще внимательнее ловил
голоса окружающей природы и, сливая смутные ощущения с привычными
родными мотивами, по временам умел обобщить их свободной импровизацией, в которой трудно было отличить, где кончается народный, привычный уху мотив и где начинается личное творчество.
— Значит, Феня ему по самому скусу пришлась… хе-хе!.. Харч, а не девка: ломтями режь да ешь. Ну а что было, баушка, как я к теще любезной приехал да объявил им про Феню, что, мол, так и так!.. Как взвыли бабы, как запричитали, как заголосили истошными
голосами — ложись помирай. И тебе, баушка, досталось на орехи. «Захвалилась, — говорят, — старая грымза, а Феню не уберегла…» Родня-то, баушка, по нынешним временам везде так разговаривает. Так отзолотили тебя, что лучше и не бывает, вровень с грязью сделали.
Точно, — я сам знаю, что в Европе существует гласность, и понимаю, что она должна существовать, даже… между нами говоря… (смотритель оглянулся на обе стороны и добавил, понизив
голос) я сам несколько раз «Колокол» читал, и не без удовольствия, скажу вам, читал; но у нас-то, на родной-то земле, как же это, думаю?
— Спасибо, мама! — глубоким, низким
голосом заговорил Павел, тиская ее руку вздрагивающими пальцами. — Спасибо,
родная!
— Да, хорошо! — И, точно сообщая тайну, понизив
голос, продолжала: — Все — вы, Николай Иванович, все люди правды — тоже рядом! Вдруг люди стали
родными, — понимаю всех. Слов не понимаю, а все другое — понимаю!
— Спасибо вам великое,
родной мой, — сказал он дрожащим
голосом, и его глаза вдруг заблестели слезами. Он, как и многие чудаковатые боевые генералы, любил иногда поплакать. — Спасибо, утешили старика. Спасибо, богатыри! — энергично крикнул он роте.
— Вы теперича, — начал он прерывающимся
голосом, — посторонний человек, и то вам жалко; а что же теперича я, имевший в брате отца
родного? А хоша бы и Настасья Петровна — не чужая мне, а
родная племянница… Что ж я должен теперича делать?..
— Теперича, хоша бы в доме братца… Что ж? Надобно сказать: они были приняты заместо
родного сына… — начал он, но
голос у него оборвался.
— Батюшка! Семен Яковлевич! — раздался вдруг горестный, но резкий до того, что трудно было и ожидать,
голос убогой дамы, которую наши оттерли к стене. — Целый час,
родной, благодати ожидаю. Изреки ты мне, рассуди меня, сироту.
Именно звук
голоса перенес меня через ряд лет в далекий край, к раннему детству, под
родное небо. Старец был старинный знакомый нашей семьи и когда-то носил меня на руках. Я уже окончательно сконфузился, точно вор, пойманный с поличным.
Так, или почти так, думал Бобров, всегда склонный к широким, поэтическим картинам; и хотя он давно уже отвык молиться, но каждый раз, когда дребезжащий, далекий
голос священника сменялся дружным возгласом клира, по спине и по затылку Андрея Ильича пробегала холодная волна нервного возбуждения. Было что-то сильное, покорное и самоотверженное в наивной молитве этих серых тружеников, собравшихся бог весть откуда, из далеких губерний, оторванных от
родного, привычного угла для тяжелой и опасной работы…
— Слышали,
родной… Спасибо тебе… Как не слышать, — раздались обрадованные
голоса. — Так-то лучше небось, когда сам начальник приказал… спасибо тебе… ты уж нам, соколик, позволь и щепки собирать с постройки.
— Матушка… Анна Савельевна… касатушка… — сказал он жалобным, нищенским
голосом, — дай ему, парнечку-то моему, жавороночка!.. Дай, касатушка! Оробел добре… вишь… Дай,
родная, жавороночка-то…
— Нет, они мне не дети! Никогда ими не были! — надорванным
голосом возразил Глеб. — На что им мое благословение? Сами они от него отказались. Век жили они ослушниками! Отреклись — была на то добрая воля — отреклись от отца
родного, от матери, убежали из дома моего… посрамили мою голову, посрамили всю семью мою, весь дом мой… оторвались они от моего родительского сердца!..
Сыны вы мои
родные!..», а между тем руки не подымаются,
голос замирает в груди, ноги не двигаются.
— Не ходи, Дунюшка! Не бойся,
родная: он ничего не посмеет тебе сделать… останься со мной… он те не тронет… чего дрожишь! Полно, касатка… плюнь ты на него, — раздавался
голос старушки уже в сенях.
Когда два
голоса, рыдая и тоскуя, влились в тишину и свежесть вечера, — вокруг стало как будто теплее и лучше; все как бы улыбнулось улыбкой сострадания горю человека, которого темная сила рвет из
родного гнезда в чужую сторону, на тяжкий труд и унижения.
— Хуже. Если б она умерла, то я отслужил бы не панихиду, а благодарственный молебен; слезинки бы не выронил над ее могилою. А я любил ее! — прибавил Ижорской растроганным
голосом, — да, я любил ее, как
родную дочь!
— Вы можете мне не верить, — продолжал хладнокровным
голосом Пигасов, — но я утверждаю, что я сказал сущую правду. Кому ж это знать, коли не мне? После этого вы, пожалуй, также не поверите, что наша соседка Чепузова, Елена Антоновна, сама, заметьте, сама, мне рассказала, как она уморила своего
родного племянника?
Очень возможно, что тут была обычная романтика ребенка, много читавшего о путешествиях; но возможно и другое, более похожее на странного Сашу: тот старый и утомленный, который заснул крепко и беспамятно, чтобы проснуться ребенком Сашей, увидел свое и
родное в загадочных мужиках и возвысил свой темный, глухой и грозный
голос.
— Да,
родной мой!.. — мягко-певучим
голосом говорил Колесников, и только теперь, слушая его, можно было понять того дурака, который когда-то учил его пению.
Он не видел брата уже четыре года; последнее свидание с Никитой было скучно, сухо: Петру показалось, что горбун смущён, недоволен его приездом; он ёжился, сжимался, прячась, точно улитка в раковину; говорил кисленьким
голосом не о боге, не о себе и
родных, а только о нуждах монастыря, о богомольцах и бедности народа; говорил нехотя, с явной натугой. Когда Пётр предложил ему денег, он сказал тихо и небрежно...
Я никогда до того времени не замечал такой изменчивости в настроении матери. То и дело, обращаясь к своему болезненному состоянию, она со слезами в
голосе прижимала руку к левой груди и говорила: «Рак». От этой мысли не могли ее отклонить ни мои уверения, ни слова навещавшего ее орловского доктора В. И. Лоренца, утверждавшего, что это не рак. В другую минуту мать предавалась мечте побывать в
родном Дармштадте, где осталась старшая сестра Лина Фет.
Сначала она выговаривала слова равнодушно, но заунывно-страстный,
родной напев расшевелил понемногу ее самое, щеки ее покраснели, взор заблистал,
голос зазвучал горячо. Она кончила.
Хорошо еще, у кого есть
родные: тот прямо идет гоститься, то есть выпить, пообедать и поболтать; а у кого нет, так взойдет в избу несмело и проговорит каким-то странным
голосом: «С праздником, хозяева честные, поздравляем».
— Что ты надсажаешься? Али
родня? — говорил ей мужской
голос.
Так, так, совсем, совсем забытый сирота!..
В великом божьем мире ни одной
Ты не найдешь души себе
родной!..
Питался я не материнской грудью
И не спал на ее коленях. Чуждый
голосУчил меня
родному языку
И пел над колыбелию моей.
— Чего держать! Заехали — выезжать надо. Но, миленький! но! но,
родной! — закричал он веселым
голосом на лошадь, выскакивая из саней и сам увязая в канаве.
— Прошу вас, — сказал Гаврилов, показывая гостю на одну сторону дивана и садясь сам на другой его конец. — Вы, вероятно, были у кого-нибудь из
родных или знакомых ваших в нашем уезде? — спросил он его мягким и ровным
голосом.
— Чудак человек, вы вкусу не понимаете. Женщине тридцать пять лет, самый расцвет, огонь… телеса какие! Да будет вам жасминничать — она на вас, как кот на сало, смотрит. Чего там стесняться в
родном отечестве? Запомните афоризм: женщина с опытом подобна вишне, надклеванной воробьем, — она всегда слаще… Эх, где мои двадцать лет? — заговорил он по-театральному, высоким блеющим горловым
голосом. — Где моя юность! Где моя пышная шевелюра, мои тридцать два зуба во рту, мой…
И долго молча плакала она.
Рассыпавшись на кругленькие плечи,
Ее власы бежали, как волна.
Лишь иногда отрывистые речи,
Отзыв того, чем грудь была полна,
Блуждали на губах ее; но звуки
Яснее были слов… И
голос муки
Мой Саша понял, как язык
родной;
К себе на грудь привлек ее рукой
И не щадил ни нежностей, ни ласки,
Чтоб поскорей добраться до развязки.
С тех пор, ты помнишь, как чернец
Меня привез, и твой отец
Вручил ему свой кошелек,
С тех пор задумчив, одинок,
Тоской по вольности томим,
Но нежным
голосом твоим
И блеском ангельских очей
Прикован у тюрьмы моей,
Придумал я свой край
роднойНавек оставить, но с тобой!..
Добывали места для
родниИ в сенате на пользу отчизны
Подавали свой
голос они.
— Ох, уж эта
родня!.. Одна сухота, — плачущим
голосом говорила Аксинья Захаровна. — Навязался мне на шею!.. Одна остуда в доме. Хоть бы ты его хорошенько поначалил, Максимыч.
— Мое, брат, место завсегда при мне, — отвечал Микешка. — Аль не знаешь, какой я здесь человек? Хозяйский шурин, Аксинье Захаровне брат
родной. Ты не смотри, что я в отрепье хожу… — свысока заговорил Микешка и вдруг, понизив
голос и кланяясь, сказал: — Дай, Алексей Трифоныч, двугривенничек!
Так судили-рядили мужики деревни Поромовой, и все двенадцать дворов в один
голос решили сдать Карпушку в училище — пусть его учится да мучится, а
родные ребятки на печке лежат.
— Ах, Фленушка, моя Фленушка! — страстным, почти незнакомым дотоле Фленушке
голосом воскликнула Манефа и крепко обвила руками шею девушки. —
Родная ты моя!.. Голубушка!.. Как бы знала ты да ведала!..
На завалине сидя, в первый раз услыхал он
голос ее, и этот нежный певучий голосок показался ему будто знакомым. Где-то, когда-то слыхал он его и теперь узнавал в нем что-то
родное. Наяву ли где слышал, во сне ли — того он не помнит. Сходны ли звуки его с
голосом матери, ласкавшей его в колыбели, иль с пением ангелов, виденных им во сне во дни невинного раннего детства, не может решить Петр Степаныч.
Слышатся в них и глухой, перекатный шум
родных лесов, и тихий всплеск
родных волн, и веселые звуки весенних хороводов, и последний замирающий лепет родителя, дающего детям предсмертное благословение, и сладкий шепот впервые любимой девушки, и нежный
голос матери, когда, бывало, погруженная в думу о судьбе своего младенца, заведет она тихую, унылую песенку над безмятежной его колыбелью…
— Полно грешить-то, Максимыч, — возвысила
голос Аксинья Захаровна. — Чтой-то ты?
Родных дочерей забижать!.. Клеплешь на девку!.. Какой ей муж?.. Обе ничегохонько про эти дела не разумеют.
— Матушка!..
Родная ты моя!.. — упавшим
голосом, едва слышно говорила девушка. — Помолись Богу за меня, за грешницу…
— Сироток жалко мне, тятя, — трепетным
голосом ответила девушка, припав к плечу названого родителя. — Сама сирота, разумею… Пошлет ли Господь им
родную мать, как мне послал? Голубчик тятенька, жалко мне их!..
— Да так-то оно так, сударыня, — сказала, взглянув на Марью Гавриловну и понизив
голос, Манефа. — К тому только речь моя, что, живучи столько в обители, ни смирению, ни послушанию она не научилась… А это маленько обидно. Кому не доведись, всяк осудить меня может: тетка-де
родная, а не сумела племянницу научить. Вот про что говорю я, сударыня.